Гиацинтовые острова - Страница 51

Те, кто отдает предпочтение самостоятельному развитию, опять-таки ссылаются на пример насекомых. За периодом бурного эмбрионального детства у будущих насекомых наступает переходной период, когда они успокаиваются, уходят в себя, чтобы хорошенько подумать о своем будущем. В это время их совсем не узнать, такие они тихие, смирные, уравновешенные (их даже называют куколками — настолько они ведут себя идеально). Потому что кончилось эмбриональное детство, наступила эмбриональная юность, пришла пора пересмотреть свою эмбриональную личную жизнь и подумать о будущей взрослой жизни.

Но сила примера все же велика, и нужно по возможности избавлять молодежь от дурных примеров.

Личинка Суданского кузнечика задумала стать муравьем, простым муравьем, из тех, которые всю жизнь на земляных работах. Она до того старается быть похожей на муравья, что ее не отличишь от муравья, хотя она личинка Суданского кузнечика.

А личинка Малайского кузнечика решила стать жуком-скакуном. Чтобы всю жизнь скакать, но не так, как скачут кузнечики, а так, как скачут жуки-скакуны. И вот она скачет, как жук-скакун, да и внешне от него не отличается.

Родители в панике: и что это с нашими личинками происходит? Нет чтобы жить, как жили деды-прадеды, из рода в род свою линию продолжать. Но между собой иногда признаются друг другу:

— Я в его возрасте тоже пытался всех обскакать. Такой был скакун — мать родная не узнавала.

— А я в муравьи пробивался. Правда, потом образумился.

А дед не пробивался? А прадед не пробивался? Все пробивались, и все образумились.

Чтобы стать взрослой, личинке нужно одно: образумиться. Так считают взрослые, уважая свой собственный, личный пример.

Правда, взрослые тоже иногда ошибаются, подавая не те примеры. А потом сокрушаются, разводят руками, качают головой: что-то мы недоучли, чему-то недоучили… И говорит какой-нибудь старый Зяблик какому-нибудь старому Воробью:

— У других дети — большие птицы, а наши с тобой росли, росли, да так по-настоящему и не выросли.

— Я тоже об этом подумываю, — вздыхает старый Воробей. — Тут пролетал недавно Странствующий Альбатрос. Размах крыльев — метра четыре, вес — килограммов десять. А как летает! Куда нашим с тобой! Одно слово — Странствующий.

— А Пингвин? Правда, размах крыльев у него небольшой, точнее даже, нет никакого размаха, но птица крупная.

— Пингвин не летает. У него крылья недоразвитые, вернее, развитые, но как-то не туда: не в крылья развились, а в ласты.

— Вот оно как бывает, — кивает Зяблик. — Мы-то с тобой старались, чтоб наши дети летали, а получается, что самые крупные птицы как раз не летают. Например, африканский Страус. Или американский Нанду. Или австралийский Эму. Может, если б наши дети не летали, они бы тоже стали крупными птицами?

— Ну, некоторые крупные все же летают. Тот же Альбатрос. Так что не в этом дело, Зяблик, что-то другое мы с тобой упустили. Ты своих сколько высиживал?

— Не помню точно. То ли одиннадцать, то ли двенадцать дней.

— Вот и я что-то вроде этого. Надо было сидеть побольше. Страус над своими сорок дней сидит. Пингвин семьдесят. А Странствующий Альбатрос — восемьдесят дней, да еще потом чуть ли не год не выпускает детишек из гнезда, готовит их к самостоятельной жизни.

— Я бы так не смог, — качает головой Зяблик. — Не то чтобы я не хотел, но у меня бы просто не хватило усидчивости. Сам подумай: просидеть на одном месте восемьдесят дней!

— Хорошо, если просидеть. Пингвин — так тот и вовсе стоит. Семьдесят дней простоять — ну-ка попробуй!

— Попробовать можно, но я заранее знаю, что у меня не получится. У меня не хватит усидчивости, или как это называется, когда стоят?

— А я бы смог, — сказал Воробей. — У меня бы хватило и усидчивости, и этого, когда все время стоят. Просто времени у меня не хватает.

— У всех у нас времени не хватает. Странствующий Альбатрос всю жизнь странствует — и то находит время, сам говоришь. Для детей всегда можно время найти, — рассудительно возразил Зяблик.

— Альбатрос и Пингвин высиживают по одному птенцу. На одного птенца тратят столько времени. А тут — сразу полдюжины…

— Так всегда бывает. Когда птенец один, ему как-то больше уделяешь внимания. А когда так, как у нас… Нет, что там ни говори, Воробей, плохо мы высиживаем наших птенцов, наспех высиживаем…

— Вот и вырастают у нас как на смех…

— Какой там смех! Тут плакать хочется…

И смахнул слезу старый Зяблик, отвернувшись от старого Воробья.

И смахнул слезу старый Воробей, отвернувшись от старого Зяблика.

Только в старости начинаешь понимать, что ты в жизни своей недовысидел, просто не высидел или высидел на скорую руку… Если б раньше это понять… Хоть немного раньше понять… Тогда бы, наверно, наши птенцы вырастали не зябликами, не воробьями, а альбатросами.

Хотя, конечно, дело не столько в высиживании, сколько в личном примере. Был бы старый Воробей Альбатросом — и дети у него были бы альбатросами. И у Зяблика дети были бы альбатросами, если бы сам он был не Зяблик, а Альбатрос.

Что там ни говори, самое главное в воспитании — это родительский личный пример.

Возьмите питонов. Они как будто неплохие родители, хотя обычно змеи равнодушны к потомству. У змей холодная кровь, которую не может согреть ни любовь, ни сочувствие, ни надежда, что наши дети будут счастливей нас…

У питонов тоже холодная кровь, но когда на свет должны появиться дети… Маленькие, слабые, пока еще не вылупившиеся… В этом есть что-то трогательное, и мать свивается над ними клубком, огромным клубком, от одного вида которого цепенеет вокруг все живое. И этот клубок, леденящий мир, по-своему излучает тепло, окружает теплом тех, кому предстоит вылупиться. Ведь для того чтобы выйти в мир, нужно почувствовать его теплоту…